в большой книге, — ответила Малуша, убирая со стола. — Так, может, в десятый день на весь стол сделать? Как слово хозяйское будет?

— Делай, — кивнул Ридург. — Но тогда и остальное продумай, чтоб вкус не перебивало.

— А как же, — даже обиделась Малуша и стала перечислять, чего тогда на закуску, первое, перебивку, мясное и концовку подавать.

Ридург согласился с её вариантом и велел сказать хозяйке, что декадный обед она будет делать, а остальные у неё на подхвате. Малуша просияла радостной улыбкой: полный обед в десятый день декады, не праздничный, но особый, ей в первый раз доверили — и, ещё раз поклонившись и поблагодарив на добром слове, покинула кабинет, важно катя перед собой столик с опустевшей посудой.

Оставшись один, Коррант достал каталог рабского ведомства и в который раз с удовольствием прочитал отчёркнутые четыре декады назад строки, из которых следовало, что грамотный повар или повариха с умением готовить по книгам стоит до пятидесяти тысяч. Вот так! Растёт на твоём дворе девчонка, крутится под ногами у взрослых женщин, случайно выучивается читать, и пожалуйста! Конечно, до нынешних высот была масса подгоревшего, недосоленного и переперченного. Хорошо ещё, что рабы нетребовательны и молотили Малушину стряпню независимо от её качества. Он думал, что она так и останется рабской стряпухой, тоже, кстати, весьма необходимой в хозяйстве и стоящей дороже обычной девки, но Малуша нашла в ларе забытые, вернее, брошенные ещё матерью Гарда, кулинарные журналы. А после первых удачных опытов с рецептами Гройна дала Малуше «Большую кулинарную энциклопедию», и началось. Готовить каждый день на всех и всё, конечно, девчонке не под силу, но почти каждый день его знакомят с очередным кулинарным шедевром. А Малуше всего двенадцать, даже «в сок» не вошла, ещё в детском ошейнике. Так что… этому капиталу ещё расти и расти. Во всех отношениях. Хорошие умелые повара и поварихи наперечёт и всем известны, горбатый полковник из соседнего городка даже живёт за счёт своих рабов-умельцев, сдавая их в аренду, а Малуша подрастёт и будет не хуже его знаменитого на всю округу раба-кондитера, без которого не обходится ни одна свадьба или другой крупный праздник. Так что… даже не продавая Малуши, он будет иметь доход.

О Рыжем Коррант старался не вспоминать, хотя то и дело мысли возвращались к нему. Умелый знающий раб всегда ценен, а зачастую — это самое ценное в хозяйстве. Нет, видимо, неизбежна прикупка грамотного мальца, чтобы делать из него если не шофёра, то хотя бы механика. А был бы Рыжий, купил бы тогда второй фургон, и завертелось бы колёсико… с двойной скоростью. Но это вполне потерпит до Аргата. Будет он там в где-то на шестой зимней декаде, новые законы вступают в действие с четвёртой, но, как учили предки, не надо бежать впереди каравана, посмотрим, что и как, и уже тогда…

Коррант отложил каталог Рабского Ведомства и взял текст Закона о бастардах. Весьма… весьма толково и предусмотрительно сделано, но забора без дырок не бывает. Вот и поищем их и подумаем, нельзя ли их использовать.

* * *

Аргат

Ведомство Политического Управления

Пресс-камера

8 декада

6 день

Боль теперь была постоянной. Он никогда не думал, что бывает такая боль, чтоб болело везде и всегда. Раны, контузии, побои, порки… всё у него было. Стреляли, резали, обжигали, били, травили собаками, пропускали ток, а теперь… Эти раны были внутри, эта боль была позорной.

Гаор лежал ничком на полу, вытянувшись во весь рост и уткнувшись лбом в холодный, скользкий кафель. Он в очередной раз попросил снять наручники, за которые был пристёгнут к скобе у самого пола, так что ни встать, ни повернуться, и получил очередной отказ:

— Не-а, Лохмач, ты опять махаться начнёшь.

И насилие возобновилось.

Ладонь Младшего погладила его по спине.

— Ты расслабься, он выйдет сейчас, я тебе стержень вставлю, поспишь.

Гаор прохрипел в ответ невнятное ругательство.

— Младший, третий номер, — распорядился, отделяясь от него и вставая, Старший, — и отсоси ему. А то накопилось наверняка.

— Ему поспать надо, — попробовал возразить Младший.

И тут же, судя по звуку, получил хлёсткую пощечину.

— Порассуждай мне! Делай как велено.

Счёт времени Гаор потерял почти сразу. Его насиловали, как и было сказано, практически без перерыва. Сопротивляться после пыток током, с прикованными к стене руками он не мог. А их было двадцать человек, и они менялись. Гладя, лапая, насилуя, доводя его умелыми до омерзения ласками до насилия уже над кем-то еще, ловко подложенным под него… Глаз он не открывал, и не желая видеть залитый его кровью кафель, и потому, что глаза после тока болели и слезились. Своих мучителей он различал по голосам.

— Расслабься, — повторил Младший, гладя его по спине и ягодицам, — себе же хуже делаешь.

Гаор молчал, из последних сил напрягая мышцы. По-другому сопротивляться он не мог. Тогда, в первые доли, когда его втащили в пресс-камеру, он услышал над собой:

— Всё, лохмач, щас мы тебя оприходуем.

Попробовал рвануться, и… очнулся уже прикованным к стене с разрывающей внутренности болью. Оказывается, один из «прессов», потом он узнал, что того зовут Шестым — почему-то у большинства вместо имён были простые номера — дал ему глотнуть воды, а после тока пить нельзя. Тогда он задохнулся собственным криком, потом его долго и болезненно выворачивало наизнанку, и Младший гладил его по голове и убирал из-под него рвоту и нечистоты, чтобы ему не разъело болячками кожу. Младший так и ухаживал за ним, большинство заставляли его кричать, только если к камере подходил надзиратель, и шептали ему прямо в ухо, навалившись и придавливая к полу:

— Кричи, надзиратель рядом. Ну же, кричи, не подставляй нас, Лохмач.

А Шестой и ещё тот, которого другие называли Резаным, насиловали не по приказу, а в своё удовольствие, и будто им было мало того, что с ним делают, не упускали случая ущипнуть за мошонку, крутануть ему член, потыкать чем-то металлическим в ожоги от электродов. Будто… будто имели к нему что-то личное, или… Боль путала мысли, он терял сознание, иногда ему давали полежать в забытьё, но чаще приводили в чувство болью или нашатырём.

Боль от вставленного стержня была настолько острой, что он вскрикнул. И услышал, как совсем недалеко удовлетворённо хохотнул чей-то сытый басок. Надзиратель?

— Старший, — приказал тот же голос.

— Да, господин надзиратель.

— Двоих в надзирательскую наряди, — и снова хохоток, — а то ночь долгая, скучно.

— Да, господин надзиратель, двоих в надзирательскую, — спокойно ответил Старший и гаркнул: — Резаный, Гладкий, живо марш!